В этой статье Кляйн прослеживает, как ее самые ранние клинические работы позволили сделать наблюдения, которые стали ключевыми моментами ее теории. Статья представляет собой ретроспективный отчет, в котором кратко излагается развитие теории Кляйн и ее основные концепции. Обзор интересен по двум причинам: во-первых, это единственный опубликованный Кляйн отчет о том, как она видит свою историю как психоаналитика, во-вторых, этот обзор дает полное и ясное описание ее открытия, что игру ребенка можно использовать как эквивалент «свободных ассоциаций» взрослых — средство получить доступ к бессознательным способам мышления, что для Кляйн всегда было основной задачей психоанализа.
I
Моя работа с детьми и взрослыми и мой вклад в психоаналитическую теорию в конечном счете основаны на игровой технике, созданной в результате работы с маленькими детьми. В 1919 году, когда я начала работу над первым случаем, психоаналитическая работа с детьми уже велась, в частности, доктором Hug-Hellmuth (1921). Однако, она не проводила психоанализ детей до шести лет и, хотя она использовала рисование и игры, она не создала специальной техники.
В то время, когда я начала работу, установился принцип, согласно которому интерпретации следует делать очень бережно. За небольшими исключениями психоаналитики не исследовали более глубокие слои бессознательного — у детей такое исследование считалось потенциально опасным. Осторожность сказалось на том, что психоанализ применялся, только начиная с латентного периода.
Моим первым пациентом был пятилетний мальчик — «Фриц». Вначале я думала, что будет достаточным повлиять на поведение матери. Я говорила, что ей следует поощрять ребенка обсуждать с ней более свободно многие невысказанные вопросы, которые, очевидно, были у него на уме и препятствовали его интеллектуальному развитию. Это дало хороший эффект, но удовлетворительного облегчения невротических симптомов не произошло, и вскоре было решено, что я буду анализировать его. Начав анализ, я отошла от некоторых установившихся правил, поскольку я интерпретировала то, что считала наиболее актуальным в материале, представленном мне ребенком, и сконцентрировала свой интерес на его тревогах и защитах против них. При этом я столкнулась с серьезными проблемами. Тревоги во время анализа первого случая были очень сильные, и, хотя я черпала силы в вере, что веду работу в правильном направлении, замечание уменьшение тревоги под действием интерпретаций, временами интенсивность тревоги приводила меня в смятение. В одном их таких случаев я обратилась за советом к доктору Карлу Абрахаму. Он ответил, что, т. к. мои интерпретации до сих пор давали облегчение, и анализ, очевидно, имел прогресс, он не видит оснований для изменения подхода. Я почувствовала себя ободренной его поддержкой, и так произошло, что в последующие несколько дней тревога ребенка, которая достигла критической стадии, значительно уменьшилась, приведя к дальнейшему улучшению. Убежденность, которой я достигла в этом анализе, сильно повлияла на весь ход моей аналитической работы.
Лечение проводилось в доме ребенка с его собственными игрушками. Этот анализ был началом психоаналитической игровой техники, поскольку ребенок выражал свои фантазии и тревоги главным образом в игре, и я постоянно интерпретировала ему их значение, в результате чего через игру возникал дополнительный материал. Т.е., я с этим пациентом, по существу, уже использовала метод интерпретирования, который стал характерной чертой моей техники. Этот подход аналогичен фундаментальному принципу психоанализа — принципу свободных ассоциаций. Интерпретируя не только слова ребенка, но также его действия с игрушками, я применила базовый психоаналитический принцип по отношению к ребенку, чьи игры и разнообразная деятельность — фактически, его поведение в целом — являются средством выражения того, что взрослые выражают словами. Я также руководствовалась двумя другими принципами психоанализа, установленными Фрейдом, которые я с самого начала рассматривала как фундаментальные: что исследование бессознательного есть основная задача психоаналитической процедуры, и что анализ переноса есть средство достижения этой цели.
В 1920 и 1923 годы мой опыт анализа детей рос, но существенным шагом в развитии игровой техники стало лечение девочки «Рита» двух лет и девяти месяцев (1923). Я привела детали этого случая в книге «Детский психоанализ». Рита страдала от ночных кошмаров и фобии животных, была очень амбивалентна по отношению к матери, в тоже время цеплялась за нее в такой степени, что ее с трудом можно было оставить одну. Она имела выраженный обсессивный невроз и временами впадала в депрессию. В игре она была скована, ее неспособность переносить фрустрации сделали ее воспитание исключительно сложным. У меня были сильные сомнения о том, как лучше взяться за этот случай, т. к. анализ столь маленького ребенка был совершенно новым делом. Первая сессия, казалось, подтвердила мои опасения. Рита, когда ее оставили со мной в детской, сразу же проявила признаки негативного переноса: она была тревожна и молчалива, и очень скоро попросила выйти в сад. Я согласилась и вышла вместе с ней — я могу добавить, под бдительным взором ее матери и тети, которые восприняли это как знак провала. Они были очень удивлены, увидев, что Рита настроена довольно дружелюбно ко мне, когда мы вернулись в детскую через десять или пятнадцать минут. Объяснение этого состоит в следующем. Когда мы были в саду, я проинтерпретировала ее негативный перенос (что опять было против обычной практики). Из нескольких ее высказываний, и из факта, что она стала менее испуганной, когда мы вышли из детской, я сделала вывод, что она особенно боялась чего-то, что я могу сделать с ней, когда мы были одни в комнате. Я проинтерпретировала это, и, ссылаясь на ночные кошмары, связала ее подозрительность ко мне как враждебной незнакомке со страхом, что плохая женщина нападет на нее, когда она останется одна ночью. Когда через насколько минут после сделанной интерпретации я предложила вернуться в детскую, она с готовностью согласилась. Как я уже упоминала, Рита была скована в игре, и вначале она почти ничего не делала, кроме как навязчиво одевала и раздевала куклу. Но вскоре я пришла к пониманию тревог, лежащих в основе ее навязчивости, и проинтерпретировала их. Этот случай усилил мою убежденность, что необходимым предварительным условием психоанализа ребенка является понимание и интерпретация фантазий, чувств, тревог и переживаний, выражаемых в игре, или, если игровая активность заблокирована, причин задержек.
Как и в случае Фрица, я проводила анализ в доме проживания ребенка и с его собственными игрушками, но в ходе этого лечения я пришла к выводу, что психоанализ не следует проводить в таких условиях. Я обнаружила, что, хотя Рита сильно нуждалась в помощи, и ее родители решили, что мне следует лечить ее, отношение матери ко мне было очень амбивалентно, и атмосфера в целом была враждебной по отношению к лечению. Еще более важным я нашла то, что ситуация переноса — главная опора психоаналитической процедуры — может установиться и поддерживаться, только если пациент будет способен почувствовать, что консультационная комната или комната для игр, а на самом деле весь анализ, есть нечто отдельное от его обычной домашней жизни. Только при этих условиях мы сможем преодолеть его сопротивления против переживания и выражения мыслей, чувств и желаний, которые несовместимы с общепринятыми, и, в случае детей, ощущаются противоположными тому, чему их учили.
Я сделала дальнейшие важные наблюдения при анализе девочки семи лет, также в 1923 году. Её невротические трудности, по-видимому, не были серьезными, но родители некоторое время беспокоились относительно ее интеллектуального развития. Хотя девочка была хорошо интеллектуально развита, она не дружила со сверстниками, не любила школу и иногда прогуливала уроки. Ее отношение к матери, которое сначала было любящим и доверчивым, изменилось, как только она пошла в школу: она стала скрытной и молчаливой. Я провела с ней несколько сеансов, не достигнув хорошего контакта. Было ясно, что она неохотно беседовала со мной. Во время следующего сеанса, когда она опять была невосприимчивой и замкнутой, я оставила ее, сказав, что вернусь через несколько минут. Я пошла в свою детскую комнату, взяла несколько машинок, кубики и игрушечный поезд, положила все это в коробку и вернулась к пациентке. Девочка, которая не хотела рисовать или делать еще что-нибудь, заинтересовалась маленькими куклами и сразу начала играть. По игре я сделала вывод, что две из игрушечных фигурок представляют собой ее и маленького мальчика, товарища по школе, о котором я уже слышала раньше. По-видимому, существовал какой-то секрет, связанный с поведением этих фигурок, остальные игрушечные люди, которые наблюдали за ними и докучали им, были помещены поодаль. Деятельность этих двух игрушечных человечков приводила к катастрофе, к падению или столкновению с машинками. Это сопровождалось возрастающей тревогой. Я проинтерпретировала, со ссылкой на детали ее игры, что, возможно, между ней и ее товарищем произошли какие-то сексуальные действия, и что она испугалась, что это обнаружат, и поэтому стала относиться недоверчиво к другим людям. Я подчеркнула, что во время игры она стала тревожной и, казалось, была готова прекратить игру. Я напомнила ей, что она не любила школу, и что это может быть связано с ее страхом, что учитель может обнаружить ее отношения с школьным товарищем и накажет ее. Кроме того, она боялась и поэтому не доверяла своей матери, и сейчас, похоже, испытывает те же чувства ко мне. Эффект от этой интерпретации был потрясающим: ее тревога и недоверие сначала усилились, но очень скоро отступили и на смену им пришло заметное облегчение. Изменилось выражение лица, и, хотя она ни соглашалась, ни отрицала то, что я сказала, она проявила свое согласие тем, что стала приводить новый материал и вести себя более свободно в игре и разговоре; ее отношение ко мне также стало намного более дружелюбным и менее подозрительным. Конечно, негативный перенос, чередуясь с положительным переносом, возникал вновь и вновь, но, начиная с этой сессии, в анализе появился заметный прогресс. Одновременно произошли благоприятные изменения, в ее отношении к семье — частности, к матери. Нелюбовь к школе уменьшилась, она стала больше интересоваться уроками, но ее отставание в учебе, связанное с глубокими тревогами, было устранено только в ходе длительного лечения.
II
Для психоаналитической игровой техники лучше использовать маленькие игрушки, потому что их большое число и разнообразие позволяют ребенку выражать широкий спектр фантазий и переживаний. Важно, чтобы игрушки были немеханические, и человеческие фигурки, различаясь только по цвету и размеру, не обозначали бы специального занятия. простота игрушек позволяет ребенку использовать их в различных ситуациях, в соответствии с фантазиями, возникающими в игре.
Обстановка в игровой комнате тоже должна быть простой. Она не должна содержать ничего, кроме того, что требуется для психоанализа. Игрушки каждого ребенка хранятся отдельно, и таким образом он знает, что его игрушки, его игры с ними, эквивалентные ассоциациям взрослых, известны только аналитику и ему. Коробка, в которой я вначале принесла игрушки, стала прототипом индивидуального хранилища, которое является частью тесных отношений между аналитиком и пациентом, характерных для психоаналитической ситуации переноса.
Дети часто спонтанно приносят свои вещи, игра с ними входит в аналитическую работу.
Игрушки, однако, не единственный реквизит игрового анализа. Дети проводят много времени, занимаясь с чашкой для мытья рук, рядом с которой имеет несколько маленьких чашечек, стаканчики и ложечки. Они часто рисуют, пишут, вырезают, чинят игрушки и так далее. Иногда они играют в игры, в которых приписывают роли аналитику и себе, например, играя в магазин, доктора и пациента, школу, маму и ребенка. В этих играх ребенок часто берет себе роль взрослого, не только выражая свое желание поменяться ролями, но и чтобы продемонстрировать то, как он чувствует, как ведут себя по отношению к нему родители или другие взрослые — или как должны себя вести. Иногда он дает выход своей агрессивности и чувству обиды, становясь, в роли родителя, садистическим к ребенку, представленному аналитиком. Принцип интерпретации остается тем же, независимо от того, представлены фантазии с помощью игрушек или драматизации, т. к., какой бы материал не использовался, необходимо применять аналитические принципы.
Агрессивность выражается различными путями в детских играх. Часто ломаются игрушки, или, если ребенок агрессивен, он набрасывается с ножом или ножницами на стол или кусочки дерева; вода или краска разбрызгиваются, и комната начинает походить на поле боя. Важно позволять ребенку выражать его агрессивность, но еще более важно понимать, почему именно в этот момент в ситуации переноса возникли деструктивные импульсы, и проследить их последствия в фантазиях ребенка: часто возникает чувство вины. Эта вина относится не только к реальному причиненному вреду, но и к тому, что игрушка представляет собой в бессознательном ребенка, например, маленького брата, сестру или родителей. Иногда из поведения ребенка по отношению к аналитику мы можем сделать вывод, что не только вина, но и тревога преследования могут быть результатом деструктивных импульсов — ребёнок боится возмездия.
Как правило, я объясняю ребенку, что не буду допускать физического нападения на меня. Такие нападения способны возбудить у ребенка избыточную вину и тревогу преследования, и поэтому добавят трудностей в лечение. Я стараюсь не подавлять агрессивные фантазии ребенка по отношению ко мне, он может их, например, словами. Чем более я способна вовремя интерпретировать мотивы агрессивности ребенка, тем более вероятно, что ситуация не выйдет из-под контроля. Однако, с некоторыми детьми-психотиками иногда бывает очень трудно защититься от их агрессивности.
III
Очень показательно отношение ребенка к игрушке, которую он сломал. Он часто откладывает игрушку, представляющую, например, брата, сестру или родителей, игнорирует ее некоторое время. Это означает нелюбовь к поврежденному объекту из-за страха преследования, страха, что атакованная персона (представленная игрушкой) станет опасной и требующей возмездия. Чувство преследования может быть столь сильным, что оно перекрывает чувство вины и депрессию, которые часто возникают после нанесения вреда. Или вина и депрессия могут быть столь сильны, что они сами приводят к усилению чувства преследования. Ребенок станет искать сломанную игрушку в своем ящичке. Это означает, что после того, как мы проанализировали защиту, уменьшив чувство преследования и актуализировав чувство вины, проявилась потребность в заглаживании вины. Когда это случается, мы можем заметить, что происходят изменения в отношении ребенка к конкретному лицу, которое представляла игрушка. Тревога преследования уменьшилась, вместе с чувством вины и желанием её загладить, чувство любви, которое ранее сдерживалось избыточной тревогой, выступает на первый план. На более поздней стадии анализа, вина и желание её загладить могут следовать сразу же за актом агрессии, становится явной нежность к брату или сестре. Важность этих изменений для формирования характера и объектных отношений, также как и для душевного равновесия, трудно переоценить.
Колебания между любовью и ненавистью, между счастьем и удовлетворением с одной стороны и тревогой преследования и депрессией с другой. Психоаналитическая процедура, которая состоит в понимании души пациента и сообщении ему, что в ней происходит.
IV
У многих детей проявляется скованность в игре. Они могут приводить к быстрому прерыванию игры. Мальчик «Питер» (книга «Детский психоанализ») трех лет и девяти месяцев был очень невротичным: он был не способен играть, не мог переносить малейшей фрустрации, был робким, постоянно жаловался и больше походил на девочку, хотя временами был агрессивным и властным, очень амбивалентным к своей семье и сильно фиксированным на матери. Она сказала мне, что Питер сильно изменился в худшую сторону после летнего отпуска, когда он в 18 месяцев спал в одной комнате с родителями и имел возможность наблюдать их половые сношения. В это лето он стал трудно управляемым, плохо спал по ночам и вновь ночью стал пачкать свою кровать, чего не делал уже несколько месяцев. До этого времени он играл достаточно свободно, но с этого времени он прекратил играть и стал очень деструктивным по отношению к своим игрушкам, ничего не делая с ними другого, кроме как ломал. Через некоторое время после этого родился его брат, и это ещё больше усилило трудности.
В первой сессии Питер начал играть, вскоре он столкнул две лошадки вместе, и повторял это действие с другими игрушками. Он также упомянул, что у него есть маленький брат. Я проинтерпретировала ему, что лошадки и другие вещи, которые сталкивались вместе, представляли собой людей, интерпретация, которую он сначала отверг, а затем принял. Он вновь столкнул лошадок вместе, сказав, что они собираются спать, прикрыл их кубиками и добавил: «Сейчас они совсем умерли, я их похоронил» Он поставил машинки друг за другом в ряд, что, как стало ясно позднее из анализа, символизировало пенис отца, и заставил их двигаться вперед, затем внезапно остановил движение и разбросал их по комнате, приговаривая: «Мы всегда немедленно уничтожаем наши рождественские подарки, мы ничего не хотим». Уничтожение его игрушек, таким образом, в его бессознательном представляло уничтожение гениталий отца. В течение этого первого часа он действительно сломал несколько игрушек.
Во время второго сеанса Питер повторил некоторый материал первого часа, в частности, столкнул машины, лошадок и т. п., вновь говорил о своем младшем брате, после чего я проинтерпретировала, что он показывает мне, как его мама и папа сталкиваются гениталиями (конечно, используя его собственные слова для гениталий), и что их действия привели к рождению брата. Эта интерпретация дала много нового материала и пролила свет на его очень амбивалентное отношение к маленькому брату и к отцу. Он положил игрушечного мужчину на кубик, который назвал постелью, сбросил его и сказал, что он умер и разорен. Затем он вновь разыграл эту сцену с двумя игрушечными мужчинами, выбрав фигурки, которые были сломаны ещё до этого. Я проинтерпретировала, что первый игрушечный мужчина представлял его отца, которого он хотел сбросить с постели матери и убить, и что один из двух игрушечных мужчин вновь представлял отца, а другой — его самого, с кем отец должен был сделать то же самое. Причина, по которой он выбрал две сломанные фигурки, заключалась в том, что он чувствовал, что и его отцу, и ему будет причинен вред, если он нападет на отца.
Так как наблюдение Питера за половым сношением родителей оказало на него заметное влияние, приведя к сильным переживаниям ревности, агрессивности и тревоге, то это было первым, что он выразил в своей игре. Без сомнения, у него в дальнейшем не сохранилось какое-либо сознательного воспоминания об этом переживании, оно выло вытеснено, возможно было только его символическое выражение. Если бы я не проинтерпретировала, что игрушки, которые сталкивались, были людьми, он, возможно, не смог бы продуцировать материал, который появился во время второго часа. Более того, если бы я во второй час не смогла показать ему причины его задержки в игре, интерпретируя повреждения, причиненные игрушкам, он, вероятно прекратил бы игру после столкновения игрушек.
Есть дети, которые в начале лечения не могут играть даже так, как Питер. Однако, очень редко бывает так, чтобы ребенок полностью игнорировал игрушки, разложенные на столе.
Мне очень часто задают вопрос: «Неужели маленькие дети могут понять такие интерпретации?» Если интерпретации относятся к самым ярким моментам в материале, они полностью понимаются. Конечно, детский аналитик должен делать эти интерпретации по возможности более краткими и ясными, следует также использовать выражения самого ребенка. Но, если он переводит в простые слова существенные моменты представленного материала, соприкасаясь с эмоциями и тревогами, которые наиболее действенны в данный момент, то обычно ребенок понимает. Даже у очень маленьких детей обнаруживается способность к инсайту, которая чаще даже больше, чем у взрослых. В некоторой степени это объясняется тем, что связь между сознательным и бессознательным теснее у маленьких детей, и что инфантильные вытеснения менее мощные. Я также полагаю, что интеллектуальные способности детей часто недооцениваются, фактически, они понимают больше, чем о них думают.
Питер, из анализа которого я привела уже некоторые детали, сперва протестовал против моей интерпретации, что игрушечный мужчина, которого он сбросил с «постели» и который «умер и разорен», представлял его отца. (Интерпретация желания смерти любимому человеку обычно вызывает сильное сопротивление и у детей, и у взрослых). Во время третьего часа Питер вновь принес похожий материал, но теперь принял мои интерпретации и сказал задумчиво: «И если бы я был папой, и кто-то хотел сбросить меня с постели, убить и разорить меня, что бы я подумал об этом?» Это показывает, что он не только переработал, понял и принял мою интерпретацию, но что он осознал гораздо больше. Он понял, что его собственные агрессивные чувства к отцу усиливали его страх перед отцом, и что он проецировал свои собственные импульсы на отца.
В переносе на аналитика пациент повторяет ранние эмоции и конфликты. Мы можем оказать фундаментальную помощь пациенту, прослеживая его фантазии и тревоги в наших интерпретациях переноса к тому моменту, когда они возникли, — а именно, к младенческому возрасту и к отношению с его первыми объектами. Вновь переживая ранние эмоции и фантазии, понимая их в отношении к первичным объектам, он может пересмотреть эти отношения, и таким образом эффективно уменьшить тревоги.
V
При анализе моего первого детского случая я обнаружила, что мой интерес сконцентрировался на тревогах и защитах против них. Мой особый интерес к тревоге вел меня все глубже и глубже в бессознательное и в фантазийную жизнь ребенка. Этот специфический интерес противоречил психоаналитической точке зрения, что интерпретации не должны идти слишком глубоко и не следует давать их слишком часто. Мой подход привел меня на новую территорию, т. к. он дал понимание ранних инфантильных фантазий, тревог и защит.
Одним из феноменов, поразивших меня в анализе Риты, была жестокость ее Сверх-Я. Я уже рассказывала в книге «Детский психоанализ», как Рита любила играть роль строгой и наказывающей матери, которая безжалостно обращалась с ребенком (представленным куклой или мной). Более того, ее амбивалентность в отношении к матери, чрезмерная потребность в наказании, ее чувство вины и ее ночные кошмары привели меня к пониманию того, что у этого ребенка в возрасте двух лет и девяти месяцев действовало жестокое и неумолимое Сверх-Я. Сверх-Я есть нечто, что ребенок чувствует действующим внутри него; оно состоит из множества фигур, созданных на основе опыта и фантазий, оно возникает на стадиях, когда он интернализирует (интроецирует) родителей.
Ситуация, приводящая к феминной тревоге: мать ощущается как первичный преследователь, который, и как внешний, и как интернализированный объект, атакует тело ребенка и забирает из него воображаемых детей. Эти тревоги возникают их фантазий девочек о нападении на тело матери, чтобы отнять у нее его содержимое, т.е. фекалии, пенис отца и детей, в результате чего возникает страх возмездия аналогичным образом. Я нашла, что такие тревоги преследования скомбинированы или чередуются с глубокими чувствами депрессии и вины, это привело меня к открытию жизненно важной роли, которую тенденции искупления вины играют в душевной жизни. В этом смысле искупление вины более широкое понятие, чем понятие Фрейда «восстановление сделанного в обсессивном неврозе» и «реактивное образование», т. к. оно включает в себя множество процессов, в результате которых Я чувствует, что оно избавляется от вреда, причиненного в фантазии, восстанавливает, защищает и оживляет объекты. Значение этой тенденции, тесно связанной с чувством вины, определяется также ее существенным вкладом в процессы сублимации и, таким образом, в душевное здоровье.
При изучении фантазий о нападении на тело матери я вскоре натолкнулась на анально- и уретрально-садистические импульсы. Один из случаев, в результате которого мне стала ясна их природа, был случай Труди, девочки трех лет и трех месяцев, которую я анализировала в 1924 году. Когда она пришла ко мне на лечение, то страдала от различных симптомов, таких как ночные кошмары и недержание мочи и кала. В начале анализа она попросила меня притвориться, будто я в постели и сплю. Затем она сказала, что собирается напасть на меня и заглянуть мне в попу, чтобы посмотреть на фекалии (которые, как я поняла, также представляли собой детей) и что она собирается вынуть их оттуда. После таких нападений она запряталась в углу, изучая, играла, будто она в постели, накрывала себя подушками (которые должны были защищать ее тело и также представляли собой детей), в то же время она действительно обмочилась и явно показывала, что боится, что я на нее нападу. Ее тревога, связанная с опасной интернализированной матерью, подтвердила выводы, которые я первоначально сделала при анализе Риты.
Такие деструктивные импульсы и фантазии всегда можно проследить до орально-садистических. Однажды Рита испачкала лист бумаги, разорвала его, бросила кусочки в стакан с водой, поднесла его к губам, будто бы собираясь пить, и сказала шепотом: «Умершая женщина». То, что она разорвала и утопила в воде кусочки бумаги, я поняла как выражение фантазий о нападении на мать и ее убийстве, что привело к страху возмездия. В других анализах, проведенных в 1924 и 1925 годах (Рут и Питер, оба случая приведены в книге «Детский психоанализ»), я также осознала фундаментальную роль, которую орально-садистические импульсы играют в деструктивных фантазиях и соответствующих тревогах, таким образом найдя подтверждений открытий Абрахама. Эти анализы привели меня к более полному пониманию фундаментальной роли оральных желаний и тревог в душевном развитии, нормальном и патологическом.
У Риты и Труд я обнаружила интернализацию атакованной и, следовательно, пугающей матери — жестокое Сверх-Я. Между 1924 и 1926 годами я анализировала девочку, которая была очень больна. Из ее анализа я узнала много специфических деталей такой интернализации, а также фантазии и импульсы, лежащие в основе параноидной и маниакально-депрессивной тревог, т. к. я пришла к пониманию оральной и анальной природы ее процессов интроекции и ситуаций внутреннего преследования, которые они порождают. Внутреннее преследование посредством проекции влияет на отношение к внешним объектам. Интенсивность зависти и ненависти безошибочно показывала на происхождение от орально-садистического отношения к груди матери и была связана с началом Эдипова комплекса. Случай Эрны помог мне обосновать выводы, которые я представила на 10-м Международном психоаналитическом конгрессе в 1925 году, в частности, точку зрения, что раннее Сверх-Я, сформировавшееся в период разгара орально-садистических импульсов и фантазий, лежит в основе психозов.
Анализ мальчиков и взрослых мужчин подтвердил точку зрения Фрейда, что у мужчин ведущим является страх кастрации, но я обнаружила, что вследствие ранней идентификации с матерью (феминная позиция, которая возвещает о начале Эдипова комплекса) тревога о нападении на тело изнутри имеет большое значение и у мужчин, по-разному влияя на кастрационные страхи.
Тревога, происходящая от фантазий о нападении на тело родителя, лежит в основе клаустрофобии ( которая включает в себя страх быть заключенным в материнском теле или быть в нем погребенным). Связь этих тревог с кастрационным страхом можно увидеть, например, в фантазии о потере пениса или разрушении его внутри матери — фантазиях, которые могут привести к импотенции.
Страхи, связанные с нападением на материнское тело и страх нападения со стороны внешних и внутренних объектов, имеют специфическое качество и интенсивность, говорящие об их психотической природе. При изучении отношения ребенка к интернализированным объектам становятся ясными различные ситуации внутреннего преследования и их психотическое содержание. Более того, обнаружение того, что страх возмездия имеет источником собственную агрессивность, привело меня к выводу, что первоначальные защиты Я направлены против тревоги, возбуждаемой деструктивными импульсами и фантазиями. Психотические тревоги происходят от орального садизма. Орально-садистическое отношение к матери и интернализация поглощенной и, следовательно, поглощающей груди создает прототип всех внутренних преследователей; и более того, интернализация повреждений и, следовательно, опасной груди с одной стороны, и удовлетворяющей и помогающей груди с другой, составляет ядро Сверх-Я. Хотя оральные тревоги возникают первыми, садистические фантазии и желания сказываются на очень ранней стадии развития и частично перекрывают оральные тревоги [overlap].
Психотические (параноидные и депрессивные) тревоги лежат в основе инфантильного невроза. Чтобы уменьшить тревоги, требуется использовать символический язык игры. Этот архаический способ выражения есть тот язык, который нам знаком по сновидениям.
Скованность детей в реализации способности к формированию и использованию символов, и, следовательно, фантазировать — признак серьезных нарушений.
VI
Прослеживая в анализе взрослых и детей развитие импульсов, фантазий и тревог до их источника, т.е. до чувств к груди матери (даже если ребенка не кормили грудью), я нашла, что объектные отношения начинаются сразу при рождении и возникают с первым кормлением, более того, что все аспекты душевной жизни связаны с этими объектными отношениями. Также выяснилось, что восприятие ребенком внешнего мира, которое вскоре начинает включать в себя амбивалентное отношение к отцу и к другим членам семьи, постоянно подвергается влиянию формирующегося внутреннего мира, и в свою очередь влияет на него — внешняя и внутренняя ситуации взаимозависимы, т. к. интроекция и проекция действуют бок о бок с самого начала жизни.
То, что в душе ребенка мать первоначально появляется как хорошая и плохая грудь, отщепленные друг от друга, и что в течение нескольких месяцев с ростом интеграции Я противоположные аспекты начинают сливаться, помогли мне понять значение процессов расщепления в восприятии хороших и плохих фигур, также как и влияние этих процессов на развитие Я. Депрессивная тревога возникает как результат синтеза хороших и плохих (любимых и ненавидимых) аспектов объекта в Я, что привело меня к концепции депрессивной позиции, которая достигает кульминации к середине первого года жизни. Ей предшествует параноидная позиция, которая охватывает первые три или четыре месяца жизни и характеризуется тревогой преследования, процессами расщепления. Позже, в 1946 году, я назвали эту стадию (пользуясь выражением Фэрбэрна) параноидно-шизоидной позицией.